Ваши вопросы и ответы Владимира Березина
Влад:
- А почему на обложке карта метро Питера без недостроенных станции
и нет кланов, а также условных обозначений?
- Я думаю, что этот вопрос задавать не мне художнику и дизайнеру, да и
то не сейчас. Этот мир петербургского метро только начинает
создаваться, и он будет не моей собственностью, а результатом
работы разных людей. Она ещё только делается, и карта эта, я думаю,
появится позднее.
Андрей:
- Находится ли Герберт Уэллс в числе Ваших учителей, ориентиров?
- Да, пожалуй. Это хороший вопрос, кстати. Честно-честно. Потому что
Уэллс великий писатель, без всяких скидок на то, что он популярен
своими сюжетами (Про машину времени и человека-невидимку
написаны тысячи романов и сняты десятки… нет, наверное, уже сотни
фильмов).
Но если начать его читать, то понимаешь, что это действительно
большая литература. А уж «Дверь в стене», небольшой рассказ 1991,
кажется, года стоит половины современных фантастических
рассказов. То есть, если выбирать из пары Жюль Верн vs Герберт Уэллс, то
будьте покойны, я выберу англичанина не колеблясь.
Хотя ориентиров у меня много. Это как маяки на берегу – научиться у
маяка не всегда чему-то можно, но путь они указывают.
- В романе Глуховского есть персонажи Библиотекари, и там
показано, как они выглядят. Вы придумали Кондуктора, но не описали,
как он выглядит. Почему? На мой взгляд, это придало бы Вашему роману
больше визуальной конкретности.
- Согласен. Но тут лучшее – враг хорошего. Я вот сейчас, делая
исправления для допечатки, думал о том, как много я не успел сделать –
я ведь написал роман за 26 дней, чтобы проект начинался вовремя. И,
конечно, оставил много сюжетных линий, из которых можно сделать ещё
минимум две книги.
Что меня в этом утешает, так это то, что с этим Кондуктором – особая
история. Этот образ отправляется от тех кондукторов, что продавали
билеты в трамвае, и одновременно от контролёров, что в поздние
времена проверяли билеты от пассажиров.
Я их в
детстве боялся, хотя почти всегда ездил с билетом. Мне казалось, что
они проверяют, имею ли я право вообще находиться на белом свете.
Но у контролёров уже не было никакой формы (у кондукторов в моём
детстве была какая-то чёрная куртка, но они быстро испарились вместе
с этими куртками). Поэтому и вышел Кондуктор такой «бесформенный» -
это такой персональный страх человека.
Я скажу
больше, что бесформенное может быть куда сильнее подробно
описанного. Есть такая история про женские образы: каких-то
журналистов, по легенде, опрашивали на предмет лучшего описания
женщины. Ну и победило следующее: «Брет - в закрытом джемпере,
суконной юбке, остриженная под мальчишку, - была необыкновенно
хороша. С этого всё и началось. Округлостью линий она напоминала
корпус гоночной яхты, и шерстяной джемпер не скрывал ни одного
изгиба». Это Хемингуэй, конечно, «Фиеста». Собственно и всё - дальше
начинается бла-бла-бла про то, что читателю надо дать самому
додумать, что подробное дотошное выписывание вредит созданию самим
читателем своего личного образа, etc.
Я не
сторонник радикальных выводов, но часто жертвую подробностью – в них
можно самому запутаться, и людей огорчить.
-
Почему у Вас толкиенисты исповедуют свободную любовь?
- Отчего же? У них просто институт брака другой, не такой, как сейчас.
С ними, кстати, интересная история. Это такое второе поколение
толкиенистов, для которых Мир Средиземья реален – ну, что-то вроде
Земли Обетованной для советских верующих евреев. У них выросло
поколение, для которого этот мир совершенно не литературен, а
естественен. Оттого и взгляды у них на всё архаичные, без налёта
условностей XX века.
Я пока писал это – задумался, что такое «свободная любовь» - просто
любовь всегда свободна, даже когда мучительна. Несвободной любви
нет, как мне сдаётся.
Андрей:
- Фантастика и фэнтези. Где грань, разделяющая эти жанры?
- Я думаю, что грань тут интуитивная. Потому что в моём понимании
фэнтези – это вариации Артуровского цикла. Обязательно в
допороховую эру, с очень чётким набором действующих лиц и
обстоятельств. Фантастика, наоборот, очень широка – и включает в
себя и «научную фантастику» с техническими допущениями, и
альтернативную историю с историческими допущениями.
- Должна ли фантастика быть научной?
- Понятия не имею. Я думаю, никто никому ничего не должен, если
конечно, не вступил в отношения заказчик/исполнитель. Но вот та часть
фантастики, которая построена на научном открытии, особенности
мироздания, которая вдруг влияет на людей, должна всегда
присутствовать.
Это просто она сейчас на втором плане – потому что мистика пока на
первом. Но, если честно, это очень большой разговор, а вопрос у вас был,
кажется, простой.
- Каково живется писателю-фантасту в реальном мире?
- Как и всем живётся. Я единственно, что могу сказать, что вся любовь к
мистике, к необычайному у меня загнана в текст. В жизни я очень не
люблю конспирологов с фотографиями нацистских летающих тарелок
и банками заряженной воды в холодильнике. Интересное
обстоятельство современной жизни в том, что сейчас обыватель живёт
как бы в двух пространствах. Первое пространство - это пространство
бытовых привычек: непонятно, что такое электричество, но известно,
что оно может причинить боль, нет провода - лампа не загорится, за
электричество надо кому-то заплатить... Второе пространство -
мифологическое. Все знают, что вампиры не выносят чеснока и
солнечного света, да и прочие их особенности знает и стар и млад, но ни
один вампир не пойман.
Самое интересное - конфликт на границе. Мало кто, оправдываясь за
прогул, утверждает, что всю ночь гонял вампиров по крышам.
Попробуйте объяснить так ваше отсутствие начальнику.
Или вот
придёт ко мне монтёр, и вместо того, чтобы чинить провод, нарисует на
полу в прихожей пентаграмму, сожжёт волоски на свечке, а потом,
никакого провода не починив, начнёт требовать денег.
Не дам.
- Фантастика - это бегство от реальности или попытка эту реальность
понять?
- Я бы сказал, изучить. Но это не монополия фантастики – попытками
изучить реальность много кто занимается. Вся литература вкупе с
драматургией, философия, прочие науки.
Но есть
ещё производство чистого восторга – вот удивительно красивый
рассказ Роберта Стивенсона «Волшебная бутылка» - чистый восторг.
Хотя – притча, а сейчас его бы назвали фантастическим, наверное.
Елена
– Вопрос, навеянный Вашей фотографией. Писатель – это
небожитель, человек с горы?
– Ну, если отталкиваться от фотографии, то это вовсе не гора.
Это крепостные валы города Солигалича, их веке в пятнадцатом ещё
насыпали. Удивительно красивый город, кстати. Так вот, это старые,
оплывшие валы, закат, роса на траве, и легко можно покатиться вниз
кубарем. Рядом с русской историей быть небожителем нельзя – тут же
шею сломаешь.
–
А Вы на метро ездите? Какое метро Вам больше нравится – московское
или питерское? Есть ли любимые станции?
– Я люблю московское метро, а петербургское – уважаю. Прежде
всего уважаю инженеров и строителей, которые его возводили. А
московское метро, конечно, совсем другое. Я в нём перемещаюсь всю
жизнь, и поездка в нём, не в час пик, конечно, это как путешествие во
времени: вы садитесь в центре в пространстве довоенного
интернационализма – Коминтерн и братство пролетариев, а через две
станции рядом с вами уже белое с золотом царство, послевоенный
сталинский СССР, проехали ещё чуть-чуть и вокруг хрущёвский
минимализм, кафельная плитка, а ближе к краю города – серый хайтек и
современное искусство.
Пока капиталисты не выковыряли меня из моего домика, я буду
спускаться в станцию метро «Маяковская» - первая станция глубокого
заложения колонного типа. Там гений архитектора Душкина,
Дейнека, родонит, нержавеющая сталь с «Дирижабльстроя», история
обороны Москвы под ногами, самый высокий уровень радиации и прочие
дела, включая мистические.
– Своим романом «Путевые знаки» Вы добавили ещё один адрес
на карту мистического Петербурга: 5-я линия, дом 11, квартира 97.
Поползав по карте города, я обнаружила, что такого дома нет. 10-й
есть, 12-й есть, а 11-го нет. Адрес нарочно вымышленный, во избежание
паломничества читателей-«метрошников»?
– Да нет, ничего я не добавил. Мне с человеком, что добавил этот
адрес (вернее, его вариант «наоборот») на, как вы говорите, карту
мистического города, по известности тягаться не стоит. Вот я вам
сейчас приведу цитату, и я думаю, многие сразу узнают, откуда она. А
вот если не узнают, то, может, спросят у Яндекса, а потом перечитают
этот старый, но прекрасный рассказ:
«Хорошо ли вы слышите? – ответил я, уклоняясь назвать место,
где находился, как будто не понял вопроса, и, получив утверждение,
продолжал:
– Я не знаю, долог ли будет разговор наш. Есть причины, по
которым я не останавливаюсь более на этом. Я не знаю, как и вы, многих
вещей. Поэтому сообщите, не откладывая, ваш адрес, я не знаю его.
Некоторое время ток ровно
жужжал, как будто мои последние слова нарушили передачу. Снова
глухой стеной легла даль, – отвратительное чувство досады и
стыдливой тоски едва не смутило меня пуститься в сложные неуместные
рассуждения о свойстве разговоров по телефону, не допускающему
свободного выражения оттенков самых естественных, простых чувств.
В некоторых случаях лицо и слова неразделимы. Это самое, может
быть, обдумывала и она, пока длилось молчание, после чего я услышал:
– Зачем? Ну, хорошо. Итак, запишите, – не без лукавства
сказала она это «запишите», – запишите мой адрес: 5-я линия, 97, кв.
11. Только зачем, зачем понадобился вам мой адрес? Я, откровенно
скажу, не понимаю».
– Есть ли у поэта Семецкого из «Путевых знаков» прототип? Или
это собирательный образ поэта? У меня вот почему-то возникла
ассоциация Семецкий – Секацкий. Хотя Секацкий – философ...
– Нет-нет, Секацкого я знаю, даже участвовал как-то в
посиделках с ним в одном приватном доме. Я, правда, всех философов
боюсь, потому что всё время вспоминаю пелевиинскую фразу
«современные философы – это подобие международной банды
цыган-конокрадов, которые при любой возможности с гиканьем угоняют
в темноту последние остатки простоты и здравого смысла». По-моему, у
философов над нами какая-то мистическая власть.
А Семецкий – вполне живой человек, мы несколько раз жили в
каких-то гостиницах, и ещё десять лет назад, в Екатеринбурге, он
разрешил себя убить. Впрочем, традиция убивать Семецкого (Дай Бог ему
здоровья и денег побольше) давняя, вот вам лучше ссылок на это –
раз,
два,
три,
четыре. И список этот, конечно, не полон.
- Вопрос, пожалуй, риторический... Но интересно Ваше
мнение на сей счёт. Почему физик может стать лириком (писателем), а
обратных превращений мы что-то не наблюдаем?.. Как у Вас свершилось
это превращение? Когда, почему буквы стали интересовать Вас
больше, чем цифры, слова больше, чем формулы?
– Ну, если честно, то обратный процесс бывает – то есть,
водятся в природе фрики, что, обладая гуманитарным образованием
(или вовсе никаким), выдвигают разные теории Большого Взрыва,
торсионных полей, пространства и времени. Это хороших физиков
после такого превращения не видать, а самих-то превращений много.
Но междисциплинарные переходы бывают двух типов – один, это
когда человек абсолютно состоялся в науке, подобно академику
Раушенбаху. А потом Раушенбах написал несколько очень интересных
статей о живописи, долго рассказывать, о чём именно.
Есть и другой случай – как у меня: когда человек в
восьмидесятые годы прошлого века поступил на физический
факультет, а не на исторический в силу разных причин. То есть,
сочинять я бы стал всё равно, просто занимался точными науками,
которые прививают определённую дисциплину мышления. Это ведь
удивительное удовольствие – наука и её методология.
А так-то вот у меня есть прекрасный друг-однокурсник Владимир
Захаров, настоящий учёный. Я его слушаю, и понимаю, как это важно. Вот
он, мой сверстник, двойной тёзка безо всяких превращений на своём
месте – и это тоже прекрасный путь.
Ольга
- Владимир,
здравствуйте. Почему Вы решили получить, помимо физического, еще
и гуманитарное образование? Помогают ли Вам знания о физике при
написании фантастических произведений? Почему именно
фантастика?
- Потому что я понимал
дефицит знаний. То есть, мне нужно было учиться сочинять – в какие-то методики
этого я не верю, а вот филологически я был не очень образован. А мало что есть
отвратительнее человека, который, придя из точных наук начинает – «раззудись
плечо, размахнись рука» – высказываться об истории или филологии. То есть, он
наговорит глупостей, причём наговорит их с апломбом человека с образованием. А
тут получилось так, что это было голодное время, университетские преподаватели
охотно читали курсы на стороне, и с учителями мне повезло. К тому же, я получал
образование бесплатно, мне даже платили стипендию – да и время было такое
безумное, что я занимался сразу десятью делами одновременно. Впрочем, сейчас я
сообразил, что у меня есть готовый текст на эту тему –
вот он.
Теперь про фантастику
– тут есть некоторая тонкость. Как отделить фантастику от нефантастики никто не
знает. Поэтому я называю фантастикой отдельную часть литературы и круг
писателей, читателей и издателей вокруг неё. Я, как и всякий мальчик прочитал в
детстве много того, что называлось «фантастикой», а когда подрос, стал писать
рецензии на такие книги (А сам в это время писал
про войну – довольно
гиперреалистические вещи).
Но я стал редактором в
таком книжном обозрении Еx libris и меня позвали на первый фестиваль «Звёздный
мост» - так я подружился с членами корпорации.
Ну, а писать что-то мистическое или мифологическое всё равно бы стал, к этому
шло.
Андрей
- На обложке
«Путевых знаков» портрет мужчины. Очень знакомое лицо... Но вот кто
это, не могу вспомнить...
- Глуховский говорил,
что рисовали отчасти с меня (не знаю, может, он просто хотел мне приятное
сказать), а потом оказалось, что это вымышленное лицо похоже на какого-то
знаменитого актёра. Мне даже назвали этого актёра, но я, увы, забыл это имя.
- Скажите,
пожалуйста, если сочтёте возможным, Ваш роман «Путевые знаки»
подвергся большой издательской правке? И была ли правка
непосредственно Глуховского?
- Тут надо разделить
идеологическую правку и редакторскую. Идеологическая правка была: Дмитрий там
попросил убрать одну линию, связанную с Харьковом. Не по политическим
соображениям, конечно, а потому что он решил, что она не встраивается в
конструкцию «Вселенной метро 2033». Для меня это было не принципиально, и я, не
испытывая ни капли раздражения, эту линию убрал. А более, никакой - ведь мы в
ходе работы переписывались, и я ему всё рассказывал, подсовывая промежуточные
версии.
Но есть ещё настоящая
редактура, и, например, редактор мне говорил, что я сложно пишу (а я там
пробовал имитировать стиль разных писателей), и мы совместно решили, что это в
большей части мест мы это уберём, чтобы не совсем уж грузить людей. А при
допечатке мы ещё кое-что исправили.
Но это, знаете, не
очень драматическая кухня – вот если бы мы с Глуховским дрались из-за каких-то
изменений в тексте, а потом били друг другу окна, вот тут-то, я понимаю, всём
было бы интересно. Но – не дрались.
Геннадий
– Отомрёт ли в будущем
семья как социальный институт, так называемая «ячейка общества»?
– Вот ведь хороший
вопрос, кто бы знал! Меня лет десять назад попросили придумать тему для конкурса
фантастических рассказов, и я задал тему «Семья будущего». Вот совершенно
непонятно, что случится – и это чрезвычайно интересно.
Я-то думаю, что семья
не отомрёт, да только непонятно, как она будет выглядеть. Ведь те же фантасты с
лёгкостью придумывают какие-то безумные звездолёты (по-моему, это по большей
части скучные придумки), а вот придумать отношения в семье будущего оказалось
очень сложно. Придумать – ладно, надо же это ещё описать, и описать.
Вот, положа руку на
сердце, много мы с вами можем назвать художественных текстов, что поведали нам о
мусульманской семье с двумя (к примеру) жёнами? Вот как у них это всё устроено,
как они ходят в гости, как к ним ходят в гости – а это ведь ситуация куда более
близкая нам, чем семья лет через двести. Я за последние десять лет читал только
один такой роман, да и то, это было там эпизодом.
Эволюция семьи – это
Бог знает, какая сложная тема. Все знают, что будет что-то происходить, но никто
не знает – что. Вот, может, будет общинная система, где будут сообща
подкармливать стариков. Это я потому говорю, что только что сходил на радио в
передачу к своему приятелю. Мы там вчетвером обсуждали, в частности, пенсионную
тему, и чуть не подрались. Но до этого мне там объяснили, что пенсионная система
очень недавняя, ей всего сто лет. А последнее время европейских и американских
пенсионеров фактически кормил Третий мир (а раньше – колонии). Теперь во всём
мире пенсионная система затрещит, и только семья сможет старичка прокормить. Я в
этом всём не специалист, и многое, хоть и остнорожно, но принимаю на веру. Но
именно поэтому готов поверить, что семьи через полвека будут не по три-пять, а
по десять-пятнадцать человек, как много веков подряд до этого.
Или вот – только в ХХ
веке человечество задавило детскую смертность – то есть, она сейчас есть, но
раньше, к примеру, умирало у человека два-три ребёнка, и это была просто деталь
жизни. Ну, поубиваются, зато знают, что ещё трое выжили. Причём это не только у
крестьян, но и у самых известных людей, оставивших книги и воспоминания. Вы
хорошо можете представить себе психологию человека который трезво понимает, что
у него будет пятеро детей, а трое из них умрут во младенчестве? Я не могу, вот в
чём штука. А ведь эта семейная жизнь, казалось бы, уже описана в великих
романах.
Я что-то разболтался,
и всё от того, что вопрос этот очень сложный, он как бездна.
– Какая историческая
эпоха из европейской истории Вам ближе и почему?
– Ближе всего
настоящее время – это как «времена не выбирают, в них живут и умирают». Так-то я
историю ХХ века, особенно его первой половины, знаю лучше прочих. Но это и не
мудрено, я же из прошлого века всё-таки. История – под рукой, вот мой дед в
октябре 1941 года, отправляя сразу несколько семей в эвакуацию, стащил у одного
знаменитого наркома из квартиры пару ботинок, обменял их на еду, и раздал её
отъезжающим. Мучился угрызениями совести всю жизнь. Или вот другого моего
родственника расстреляли в 1918 году 20 сентября 1918 на 207-й версте
Закаспийской железной дороги. Это раньше была знаменитая история, а теперь
как-то подзабылась.
– Какая религия Вас
более привлекала бы, если исключить христианство и ислам?
– Не знаю. Я довольно
дурной христианин, но душой себя в Православии ощущаю, никому впрочем, ничего не
навязывая. Другое дело, я вот однажды писал рассказ, для которого придумал целую
религию. Это была вера малого северного народа, а малые северные народы для
жителя средней полосы всё равно что для белого американца – индейцы. Про их
жизнь обыватель знает мало, а мифов про них плодится много. Так вот герой в этом
мире молился Женщине с медными волосами Аоту, что врачует болезни, Белой
куропатке, что смягчает боль, и Великому оленю с двумя головами, которые у него
спереди и сзади. Этот Великий олень отмерял человеку жизнь и смотрел
одновременно в прошлое и будущее.
Этот северный народ
считал, что у людей с юга, даже колдунов, была всего одна душа, и боги забирали
её после смерти. «А вот у людей Севера было семь душ – не много и не мало, а
в самый раз.
И счёт душам был
такой:
Душа Ыс должна была
спать с мальчиком в могиле, когда он умрёт. Она должна была чистить его мёртвое
тело, оберегать его от порчи. И если человека Севера похоронят неправильно, то
душа Ыс придёт к живым и возьмёт с собой столько вечных работников из числа
семьи, сколько ей нужно.
А душа Ыт – вторая его
душа – унесёт мальчика вниз по реке, к морю – она похожа на маленькую лодочку.
Там, где кончается река, царство мёртвых выходит своими ледяными боками из-под
земли наружу.
Третья душа, душа Ым –
похожа на комара, что живёт в голове мальчика, и улетает из неё во время сна.
Именно поэтому иногда мальчику снятся причудливые сны – где сверкают на солнце
прозрачные дома, и между ними ходят огромные звери – и среди них толстый зверь с
длинным носом, похожим на пятую ногу.
Мальчик видит сны
только потому, что маленький комар летит над землёй и ночью мальчик глядит его
глазами.
А четвёртая душа по
имени Ык живёт в волосах. Оттого, если у человека вылезли волосы, то, значит,
жизнь его в Ырте закончилась.
И есть у мальчика ещё
три души, что предназначены для его нерождённых детей. И их можно назвать как
хочешь – согласно тому, какие дети родятся».
Елена
- Современный читатель
толстых журналов - кто он? Вы можете нарисовать его коллективный портрет?
– Не знаю, честно
говоря. То есть, я предполагаю, что единого образа тут нет. Есть люди, что
читают толстые литературные журналы по привычке – это немолодые интеллигенты,
особенно в провинции. Они часто не выписывают этот журнал, а ходят в библиотеку.
Это один тип читателя.
Второй тип читателя,
что читает эти журналы в Сети – через сайт «Журнальный зал». В Сети читают
выборочно, не журнал, а автора, конкретную повесть или статью, рецензию или
эссе. Наконец, есть люди, что читают литературные журналы по службе – для
работы. Это публицисты и рецензенты, журналисты и преподаватели. Потому что
понятно, что приличный роман проходит «обкатку» в таком журнале, перед тем, как
выйти книжкой – и лишняя корректура, и редактора в журналах ещё хорошие. Вот,
знаете, в «Новом мире» какой отдел проверки? Я там писал один текст, и мне
напомнили о ссылках. Дайте, говорят ссылку, или уж не разбрасывайтесь цитатами.
И не на пиратский какой сайт, а на точную страницу. Мне было жутко стыдно, но
они абсолютно правы – в этом и есть культура издания.
То есть, толстые
литературные журналы, особенно первая тройка, – это такой фильтр, который,
может, и не обещает вам десяти гениев на номер, но откровенную графоманию не
пропустит.
- «Извините, если кого
обидел» - фраза, которой Вы завершаете записи в Вашем ЖЖ. «Никого не хотел
обидеть» - подзаголовок «Диалогов». А Вы часто обижаетесь? Тяжело переживаете
обиды? И есть ли какой-нибудь рецепт, как не обижаться?
– Нет, не часто
обижаюсь. То есть, обида, это, кстати, довольно редкое человеческое состояние –
есть гнев и раздражение. Есть досада. А есть, например, расстройство.
Если у вас вор вытащил
из кармана деньги, то ваши эмоции, обращённые к нему, не совсем обида – что-то
другое. Мне, правда, неприятно, когда я кого-то разочаровываю, поэтому
профилактически хочется, чтобы никто не очаровывался.
Короче говоря,
рецептов никаких нет. Более того, я знаю, что всё равно найдутся обиженные, что
бы ты не сделал и как бы не извинялся. Всё равно, всегда они будут, и ничего с
этим не поделаешь. Главное, чтобы боязнь чужого осуждения не помешала бы тебе
выполнить предназначенное.
Так что
предварительные извинения – это как поклон у перед боем. Он обязателен, только
означает именно поклон уважения, ничего больше.
Роман
-
Владимир, Вы как писатель чутко относитесь к
звучащей (и письменной) русской речи. На Ваш взгляд, что переживает сегодня наш
язык? Назовите, пожалуйста, современные слова и
выражения, которые Вам активно не нравятся? Какой новомодный канцеляризм(ы) Вы
бы вырвали с корнем из живой речи?
Какими, по Вашим наблюдениям, оборотам речи или
языковыми формами пополнился русский язык за последние год-два?
У какого современного автора стоит поучиться
хорошему русскому языку? Вы сами у какого языкового «авторитета» «перехватывали»
слова и выражения? Или заимствовали их из словарей?
- Я хотел бы относиться к ней чутко. Но язык ведь живой, он как
музыка – и поэтому есть разные мнения, что хорошо, а что плохо. Сейчас язык
живёт как тесто – бродит, поднимается, пузыри по нему идут, и всё оттого, что
общество перемешивается. Вот у нас Президент может сказать какие-то слова из
жаргона низов, типа «бабло» и «разборка», а скажи так Государь Император с
балкона году в 1913, то очевидцы бы решили, что настал конец света.
Это не хорошо и не плохо само по себе, а просто присутствует в
нашей жизни – как погода.
Ещё одно обстоятельство: когда я заканчивал школу, человек,
знавший английский язык, был редкостью, а теперь уже не редкость и два языка, а
без английского и на работу не возьмут. Лет за двадцать лет в нашу квашню упало
множество иностранных слов – некоторые из них в ней прижились, а некоторые нет.
Теперь о том, что не нравится: мне не нравится слово «фотки» в
значении «фотографии». Есть такая иррациональная ненависть.
Слово «быдло» мне очень не нравится – при этом я признаю, что
понятие, которое за ним стоит, вполне существует. Ещё в русском языке сложно со
словами, описывающими физическую любовь – слова-то есть, но недаром зовутся
«непечатными». А то, что люди придумывают им на замену и вовсе ужас какой-то.
Парадокс.
С другой стороны я считаю, к примеру, что изменение окончаний с
ранее обязательного «тракторы» на «трактора» ничего страшного не несёт. А другие
могут вовсе так не считать.
Я вот думаю, что мой любимый Николай Лесков и не менее любимый
Исаак Бабель - вполне современные авторы. Они очень разные, и в свои времена
казались эксцентричными, а вот сейчас мне (для себя самого) кажутся ориентирами.
Открытки-комментарии: