Вопросы Андрею Аствацатурову:
Елена:
-
Андрей, Вы ученик Александра Анатольевича Чамеева.
В своё время мне посчастливилось слушать его лекции, и я
невероятно рада тому, что это было в моей жизни.
Расскажите, пожалуйста, что значит для Вас Александр
Анатольевич. Как он воспринял Ваши художественные
книги?
-
Александр Анатольевич Чамеев – человек, о котором мне,
пожалуй, труднее всего говорить – настолько много он
всегда для меня значил и значит сейчас. Он прекрасный
профессионал в своей области, автор блестящих статей о
Мильтоне, Шелли, Байроне, об английской готике и
Голдинге. Отличный лектор. Педагог, вырастивший сотни
талантливых филологов. Но все эти слова невероятно
бледные и едва ли точно передают мое к нему отношение.
В нем главное – какая-то исполненная невероятной силы
мудрость. И запредельная светоносная доброта. С ним
даже необязательно разговаривать – достаточно
просто рядом находиться, уже становится хорошо и
спокойно. Я никогда не слышал, чтобы он о ком-нибудь
высказался негативно. Он может разве что пожалеть или
искренне расстроиться за человека, который совершил
какую-нибудь глупость или подлость. Чамеев – тот, кто
никогда не отрицает, а всегда только утверждает. Это
крайне редкое качество. Мы познакомились в 1988 году,
когда я пришел к нему на семинар. Он был первым в моей
жизни человеком, кто увидел во мне какие-то
достоинства и какие-то способности. Я был измучен
детством, школой, замотан и страшно озлоблен на весь
мир. Впервые я увидел человека, преподавателя,
который заговорил со мной по-человечески, который был
не просто учителем, вбивающим знание, а скорее
мудрецом, учителем жизни.
Чамеев мне как будто открыл другую реальность,
поддержал меня, одобрил мои усилия. Все хорошее во мне –
от него. И если кто-то мне благодарен за мои лекции,
книги, советы – то благодарить надо еще и Чамеева. Он
стал моим научным руководителем. Я его называл тогда
«шеф». Мы все так в шутку именовали своих научных
руководителей. Я и сейчас иногда по старой привычке
иногда про себя называю его «шефом», кем он для меня и
остался, хотя формально у меня на всех местах работы,
разумеется, есть начальство. Чамеев руководил мной
крайне деликатно, может, даже излишне деликатно – я
иногда обижался. Теперь я понимаю, что он скорее как
всякий учитель жизни старался дать моим научным
склонностям произрасти самостоятельно, и старался
направлять их едва заметно для меня.
Как он
относится к моим книгам? Мне кажется, вполне
положительно. Всячески меня одобряет и
поддерживает.
Эльдар:
-
Андрей, я очень давно ищу, но в силу отсутствия
некоторого опыта, не могу найти хорошую литературу
о Луи-Фердинанде Селине. Какую-то литературу я
нахожу, но увы не могу определить, хорошая ли она.
Насколько я знаю, вы часто включаете Селина в свои
лекционные курсы, поэтому прошу рекомендаций.
- Эльдар, я не прямой
специалист по Селину – я занимаюсь английской и
американской прозой. В России о нем написано
сравнительно немного. Я бы порекомендовал книгу
Михаила Недосейкина «Роман Л.-Ф. Селина
«Путешествие на край ночи»: человек в мире». – М.:
Наука, 2006, а также статьи С.Л.Фокина и В.
Кондратовича.
Наталья:
-
Скажите, пожалуйста, входит ли творчество Айрис Мердок в сферу Ваших профессиональных интересов? Как
Вы относитесь к её романам? Есть ли любимые?
- Наталья, я никогда профессионально не
занимался Мердок, но, разумеется, читал о ней в
некотором количестве американскую и английскую
критику. Я считаю ее безусловным мастером,
профессионалом. Для великого писателя она чересчур
плодовита. Она, как мне кажется, сумела сделать из
своих недостатков – достоинства. В этом ее
безусловная сила. Ее недостаток – излишний
интеллектуализм, профессиональное философское и
филологическое образование, которое всегда
тормозит воображение, иссушает, схематизирует
прозу, делает ее профессорской. Мердок всегда слишком
хорошо знала, как писать и что писать. Но тем более
поразительно, что она всегда находила в себе силы
поиграть с этим недостатком, направить на него
рефлексию, не скрывать его, а иронически его
подчеркивать. Среди ее романов мой любимый – «Черный
принц». Это, по-моему, ее безусловная удача. Мелодрама,
превращенная в литературную и философскую игру,
которая в свою очередь становится мелодраматической.
Настя, Ленинградская область:
-
Андрей Алексеевич, я, к сожалению, не учусь в каком-то
из тех вузов, где вы преподаете. Но очень хотелось бы
послушать ваши лекции вживую. Скажите, пожалуйста,
бывают ли у вас публичные лекции и, если да, где можно о
них узнавать.
- «Вживую» меня можно
послушать на филологическом факультете и на
факультете свободных искусств и наук СПбГУ. Можно
просто туда придти, предъявить на вахте документ,
посмотреть в расписание – и посетить лекцию. Кроме
того, я иногда сотрудничаю с разными коммерческими
публичными лекториями, как, например, лекторий
«Бенуа». Узнать об этом можно на моей странице «в
контакте».
Федор:
-
Здравствуйте, Андрей. Можете ли Вы назвать десяток
достойных зарубежных современных авторов
художественной прозы? Близких Вам или значительных, на
Ваш взгляд.
- Федор, здравствуйте. Это, в
принципе, для меня два разных вопроса, и два разных
лагеря. Есть писатели, в самом деле, «значительные»,
повлиявшие на литературу, но мне не близкие. И есть
страшно близкие мне, но я как филолог трезво осознаю, что
они не такие уж и значительные.
Сейчас авторов –
целое море, особенно в англоязычным пространстве.
Среди интересных мне я бы назвал следующих:
Тибор Фишер
Грэм
Свифт.
Кормак Маккарти
Джозеф Кутзее
Майкл Каннингем
Иэн
Бэнкс
Мартин Эмис
Джонатан Литтелл
Джонатан Франзен
Дэвид Лодж.
Андрей:
- Андрей, как вы думаете, современные
протестные митинги найдут какое-либо отражение в
литературе? Вообще политика сильно влияет на
литературу?
- Разумеется, влияет,
точнее, влияла, когда она существовала. Когда были
столкновения партий, личностей, страстей. Когда была
реальная борьба за власть, за влияние, за сторонников.
Когда люди могли принимать решения. Именно тогда
политикам стоило бороться за писателей, а писателям
нужно было делать выбор, иногда болезненный. Сейчас
ничего подобного нет. Стало быть, нет и политики. Есть
рутинное жужжание некоего цеха, почти обезличенной
корпорации, которая живет своими правилами,
законами и интересами. Представителей этой
корпорации мало интересует литература, им не нужно
бороться за умы. Ну и литература отвечает им тем же – у
нее своя корпорация, свои правила, свои интересы.
Что же касается
протестных движений, то на нынешнем их этапе они вряд ли
затронут кого-то из действующих авторов так уж
глубоко. Эти протесты могут быть описаны разве что
сатирически, как это и происходит. Другое дело, если у
оппозиции появится лицо, личности, реальные лидеры,
реальные цели. Тогда, в самом деле, может начаться
битва за умы, и писатели в стороне не окажутся. Но
что-то мне подсказывает, что такого не произойдет.
Alexey:
- Андрей, скажите,
курите ли вы и как относитесь к ужесточению борьбы с
курением. Не является ли это, на ваш взгляд, ущемлением
прав курильщиков?
- Алексей, увы мне, я курю и
никак не могу бросить. Откровенно говоря, никакого
особого ужесточения борьбы я не вижу. В питерских кафе
можно курить, в то время как в Европе и Америке это
категорически запрещено. Мне кажется, что права
курильщиков – это те права, которые все-таки следует
если не ущемить, то ограничить. Борьба ведется, но
как-то тоскливо, вяло, и по обыкновению очень бездарно.
Чего стоят, например, эти грозные пророческие надписи,
чернеющие на сигаретных пачках: «Курение убивает»,
«Курение приводит к импотенции», «Курение может стать
причиной рака легких». Они нисколько не останавливают
курильщиков, но зато развивают неврозы. Невроз,
по-моему – гораздо более сильный удар по организму, чем
сигарета. Человек, купивший такую пачку, курить не
перестанет, но зато начнет испытывать чувство вины,
высасывающее жизненные силы быстрее, чем никотин.
Сергей:
- Андрей, отвечая на
вопрос о Мердок, вы написали, что «профессиональное
философское и филологическое образование... всегда
тормозит воображение, иссушает, схематизирует
прозу, делает ее профессорской». У вас тоже
филологическое образование. Оно вам мешает, когда вы
пишете прозу? Как вы боретесь с этим «недостатком»?
-
Мне
кажется, что всякий писатель обязан быть немного
филологом, также как каждый филолог должен написать
хотя бы один художественный текст за свою жизнь.
Филология и литература, к сожалению, в современном
российском интеллектуальном пространстве фатально
разошлись. Но в Европе и Америке ровно наоборот, они
движутся рука об руку, и обогащают друг друга. У нас
должно произойти то же самое. Надо только приложить
усилие. Филологическое образование должно быть
выстроено таким образом, чтобы оно способствовало
развитию творческих способностей человека, и
подталкивало его к писательству. Что касается
писательского мастерства, то этому мастерству надо
учиться. А для этого писатель волей-волей должен знать
основы филологии, но только те, которые нужны ему как
писателю. Мне мои филологические знания скорее
помогают, а не мешают. Но я – работающий филолог, я
сам их выстроил для себя, с определенной целью. Они не
были полностью взятыми напрокат.
Кристина:
- Андрей Алексеевич,
у Вас необычная и очень красивая фамилия. Вы знаете ее
историю? И еще. Как хорошо вы знаете свое
генеалогическое древо?
- Фамилия мне досталась от деда
по отцовской линии. Она имеет армянское происхождение
и приблизительно переводится как «божественный»,
«богом данный», т.е. «Богданов». Свое генеалогическое
древо я знаю лишь отчасти. Только материнскую линию,
связанную с семьей Жирмунских. Мой прапрадед, Савелий
Жирмунский был купцом первой гильдии, имел несколько
домов в разных городах России. Его сын Максим
Савельевич Жирмунский был известным питерским врачом и
даже за заслуги получил дворянское звание. А дед –
академик Виктор Максимович Жирмунский был русским,
советским ученым-филологом.
Станислав:
- Здравствуйте,
Андрей Алексеевич!
1. Скажите, общаетесь
ли Вы очно или в переписке с писателями, чье
творчество изучаете?
- Увы, нет. Писатели,
творчеством которых я занимался как филолог, к тому
моменту, как я приступил к их текстам, этот мир уже
покинули, за исключением, пожалуй, Сэлинджера,
Апдайка и Воннегута. Но Сэлинджер, как известно, вел
затворнический образ жизни и не горел желанием ни с
кем общаться, а Апдайк и Воннегут были людьми
пожилыми, и я не решился их беспокоить.
2. Если да, то еще
несколько вопросов. Насколько такое общение
интенсивно и регулярно? Насколько полезно это в
научном отношении и насколько интересно Вам лично? Не
бывает ли определенного «разочарования» от такого
личного общения? Контакты с кем особо выделили бы?
- Из авторов, о ком я
писал именно чисто филологические тексты, а не
критику, я общался только с английским писателем
Тибором Фишером и русско-узбекским поэтом и эссеистом
Шамшадом Абдуллаевым. О Шамшаде я написал небольшую
статью, потом мы начали контактировать и несколько лет
состояли в переписке. Не знаю, как для него, а для меня
это общение было очень полезным. Разочарования
никакого не было. Напротив, мы оба, как мне показалось,
и я, и он, были рады знакомству. Многое из того, что я
написал, Шамшад подтвердил и уточнил, но кое о чем, как
выяснилось, я высказался слишком поспешно. Шамшад
впоследствии опубликовал в своем сетевом журнале
«Припоминающийся дом» мое эссе о Генри Миллере. С
Тибором Фишером я виделся всего один раз. Мы, в
общем-то, неплохо провели время в компании с еще одним
писателем, моим другом Павлом Вадимовым. И
пообщались, выражаясь бюрократическим языком,
«вполне содержательно».
Личное общение с авторами меня почти никогда не
разочаровывало. Даже напротив. Было страшно приятно
узнать, что это не только талантливый автор, но и
человек, достойный во всех отношениях. Например,
Сергей Носов. Отличный пример настоящего
литературного мастера, большого писателя и
невероятно симпатичного, доброго, тонкого, умного
человека. Или Леонид Юзефович. Меня всегда восхищало
все то, что он делает, а когда мы познакомились, я был
просто разоружен его мягкостью, добротой,
деликатностью и интеллигентностью.
Впрочем, один раз меня постигло сильное разочарование.
Когда я по приглашению журнала «Афиша» присутствовал
на ужине в честь Мишеля Уэльбека. Об этом ужине
сверхточно высказался замечательный кинокритик
Михаил Трофименков, который тоже был в числе
приглашенных: «Французский классик оказался
прямоходящим ужасом». Но, если человек не стремится
быть приятным и общительным, это решительно ни о чем не
говорит. Вполне допускаю, что, видимо, у него какая-та
своя насыщенная внутренняя жизнь.
- Как относитесь в
этой связи к книгам вроде «Английских диалогов» и
«Эпистолярных диалогов» В.В. Ивашевой и нет ли желания
сделать нечто подобное – или же сейчас это невозможно?
- Книги Ивашевой,
безусловно, представляют интерес сами по себе и как
проект. Единственное, надо делать скидку на то время, на
известные цензурные ограничения. Интересно, что в
начале нулевых была мода на книги интервью. Среди
самых запомнившихся – «Парижские встречи» Маруси
Климовой («Ретро», 2004). Примерно в это время мой друг и
коллега, замечательный филолог Денис Иоффе
подготовил большой корпус интервью с писателями,
учеными-гуманитариями, музыкантами, актерами,
художниками. Это был страшно интересный проект. Все эти
интервью есть в сети. Но, к сожалению, в виде книги все
эти тексты так и не появились.
3. Многие
филологи-«зарубежники» выступают и как переводчики
художественной литературы. Вы работаете в этом
качестве? Если да, то каковы Ваши впечатления
вкратце?
4. Андрей Алексеевич,
есть ли сейчас определенные «знаки качества»,
позволяющие в огромном массиве современной
беллетристики как-то выделять для себя требующие
внимания имена и книги? Членство в творческих
объединениях сейчас очевидным образом
девальвируется; тиражи и переиздания, конечно,
тоже отнюдь не показатель серьезности;
положительная, что называется, пресса тоже может
восприниматься скептически; даже к литературным
премиям у читателя может быть определенное
недоверие как к чему-то малопонятному и тоже
небесспорному (вспоминается едкая сатира на этот
процесс хотя бы в «Маятнике Фуко» Умберто Эко). Может,
Вы назовете, скажем, три-четыре-пять премий, в которых лауреатство или попадание в шорт-листы может служить
какой-то гарантией, что книги и авторы все-таки
представляют серьезный интерес? Или несколько
наиболее солидных, с Вашей точки зрения, издательств,
публикация в которых тоже может быть «знаком
качества»?
- Здесь, в самом деле,
трудно дать какие-то отчетливые рекомендации. Что
касается премий, то чаще всего за премией стоят
какие-то стратегические интересы тех, кто их выдает.
Качество литературы, новизна и поиск
соответственно отступают на второй план. Я бы
выделил, пожалуй, три премии, которые, на мой взгляд,
пока еще выдаются заслуженно. Это «Национальный
бестселлер», «Большая книга» и «Дебют». Пожалуй, на
финалистов этих премий читателям обязательно стоит
обращать внимание. Относительно издательств все
сложнее. В идеале, наверное, должна быть ситуация, когда
существует некоторое множество издательств,
обладающих своим ярко очерченным лицом и неким кругом
авторов. И в этом случае читатель мог бы выбирать
понравившееся ему лицо и читать книги полюбившегося
ему издательства. К сожалению, сейчас таких
издательств крайне мало и становится все меньше. На
книжном рынке безраздельно доминируют мегаконцерны,
книжные империи, которые печатают все подряд, от
блокнотов до утонченной интеллектуальной
литературы. И своим неповторимым лицом они не
обладают. Самостоятельно найти что-нибудь созвучное
себе читатель, ориентируясь на издательский бренд
мегаконцерна, не сможет.
Но все
не так уж плохо. Есть ряд небольших издательств, которые
стараются приобрести или сохранить некое
неповторимое лицо. Это чрезвычайно сложно, поскольку
многие авторы, открытые малым издательством и
приобретшие известность, уходят из него в книжные
концерны, где они и их книги рискуют потеряться среди
сотен других. Авторов можно понять: их прельщают
большие тиражи, высокие гонорары (у мегаконцернов
больше возможностей, чем у малых издательств),
приоритетные выкладки в магазинах и пр. Но малые
издательства от этого страдают, их лицо тускнеет. И,
тем не менее, их жизнь продолжается. Среди издательств,
в самом деле, имеющих лицо я бы назвал «Лимбус-пресс», «Ad
Marginem», «Симпозиум» («Александрия»), издательство
Ольги Морозовой, «Livebook». У них практически не
бывает случайной проходной литературы. Каждая их
книга – некое событие.
5. В последние годы
обращает на себя внимание активная работа
популярных (по-хорошему) писателей в биографическом
жанре. В серии «ЖЗЛ», скажем, публикуются Д. Быков, М.
Чертанов, А. Варламов, З. Прилепин, М. Кучерская,
Куняевы и т.д. Это было, конечно, и ранее (Булгаков с
его «Жизнью господина де Мольера» и т.п.), но сейчас это
просто тенденция. Как Вы прокомментировали бы ее:
причины явления, качество книг, результаты для
литературного процесса?
Заранее благодарен.
- Мне кажется, это очень правильная и
конструктивная тенденция, создающая для
профессиональной художественной литературы некий
фундамент. В русской литературной традиции такое
было, но несоизмеримо меньше, чем, скажем, в
английской или французской. Там литературные биографии
– неотменимая важная составляющая литературы, жанр
крайне продуктивный и поддерживающий уровень прозы.
Ну, предположим, существует некий писатель NN,
маститый профессионал, романист. В какой-то момент он
чувствует, что уже многое сказал в своих романах и надо
сделать перерыв на несколько лет, подумать, посидеть,
дать своей новой речи, новому мировидению прорасти и
вызреть. Но писать, оттачивать мастерство
необходимо. И в этой двойственной ситуации, когда еще
писать по-настоящему нельзя, но не писать тоже нельзя,
он обращается к жанру литературной биографии. Пишет
на заказ текст, в котором преследует лишь одну задачу –
оставаться литературным профессионалом.
Литературная биография становится эдаким
тренажерным залом, поддерживающим уровень
мастерства. И, кстати, уровень финансов, о чем не
следует забывать.
Роман:
1. Добрый день,
Андрей Алексеевич! В «Скунскамере» есть эпизод,
который я зачитывал на занятиях студентам, - о
нетривиальном примере метонимии («Тундра») и о том,
что ему предшествовало: как экзаменующиеся
приводили один и тот же пример этого тропа («Все флаги в
гости едут к нам») из вашей лекции (Что-то подобное было в
воспоминаниях Набокова, который писал об
«отрыгнутых кусочках собственного мозга» на
экзаменах.) В книге есть и другие примеры
поразительной, говоря мягко, неначитанности
современных студентов. А вопрос следующий:
поддерживаете ли вы тезис о снижении уровня нашего
образования (и науки!) в последние 10 лет, когда, по
словам замечательного лингвиста Б.И. Осипова,
происходит «подмена подлинного педагогического
творчества «компетентностным подходом», а
подлинного новаторства блудословием об
«инновациях»? Вы наблюдаете это? Или в столичных вузов
эта подмена не коснулась?
- Я, разумеется,
поддерживаю тезис о снижении уровня нашего
образования. То хорошее, что сейчас остается – это во
многом инерция тех научных школ, многолетних традиций
сильных университетских и институтских кафедр,
традиций преподавания, которые были взращены еще в
СССР. Но советское благодаря реформам постепенно
исчезает, а новые тенденции вместо того, чтобы
стимулировать развитие образования, по-моему, его
тормозят. У нас, Роман, как и у вас, в большинстве вузов
принят именно «компетентностный подход». Оценить его
преимущества ни, ни мои коллеги-преподаватели не в
состоянии. По-моему это надуманная бюрократическая
схема. Толку от нее пока немного, да и вряд ли он
предвидится. Я вообще глубоко убежден, что
бюрократические инновации, вроде выстраивания
логики курсов, программ в соответствии с привитием
студентам ОК-1, ОК-2, или ПК-14, особого смысла не имеют.
Преподавание, в самом деле, должно быть творческим, и
только в этом случае оно имеет смысл, даже если
содержание твоих рассуждения идет вразрез с
содержанием всех ПК и ОК. Впрочем, все мои курсы пока
вроде бы соответствуют указанным общим и
профессиональным компетенциям. Я пребываю в
должности доцента и обязан привести свои программы в
соответствии с требованиями министерства, что я и
делаю.
2. Еще один вопрос в
продолжении вузовской темы: можно ли ожидать от вас
книги об университете, точнее, о порой непростых
человеческих отношениях в вузовских коллективах со
всеми интригами, трагедиями, комизмом ситуаций
(По-моему, единственной вещью такого рода литературы
у нас является «Кафедра» Ирины Грековой?) В обоих
ваших романах есть фрагменты, в которых очень точно
передана общая университетская атмосфера, но я
спрашиваю именно об отдельной книге…
- У нас, в самом деле, мало «кампусной»
(университетской) прозы и текст Грековой – почти
точное, но редкое попадание в жанр. Может быть, ее нет,
потому что нет кампусов, этих приятных или не очень
приятных мини-городков со своей архитектурой,
логикой, своими президентами, вице-президентами,
своей оппозицией, страстями и революциями. В США –
это как раз очень популярная тема и жанр кампусного
романа американцы - а все они прошли через кампус –
любят. Я пытался нечто подобное осуществить
наполовину в своих романах. Сейчас я пишу книгу эссе,
но собираю постепенно материал для нового романа. Я
изначально думал, что это роман будет о Комарово, о
финском взморье, о ландшафте ленинградской области. Но
сейчас я все больше склоняюсь к тому, чтобы написать «кампусный»
текст, текст о некоем вузе. Тем более, что последнее
время жизнь подбрасывает все новые и новые сюжеты в
этом направлении.
3. Возможно, слишком
личный вопрос, тогда простите: в какой момент вы
поняли, что сможете обнародовать свои переживания,
страхи, перипетии взаимоотношений с родителями, с
миром (которые до того носили в себе), зная, что это
прочтут тысячи? Были у вас опасения оказаться
непонятым, не защищенным? Или конструируя образ
героя, все-таки как-то спрятали его, придумали
мифологию, вымышленные детали?.. Вообще, как назрела
эта необходимость высказать самое сокровенное,
решиться на публикацию? Предварительное
выкладывание фрагментов будущих книг в ЖЖ как-то
помогло?
- Пытаться
обнародовать личные страхи, что старается делать
большинство молодых авторов, путь страшно тупиковый.
Если, конечно, не увидеть в личных эмоциях проявления
неких универсальных законов. С неврозами, со
страхами, вызываемыми памятью, поверьте, особо не
распишешься. Мои личные страхи и переживания я, когда
пишу, в основном, оставляю при себе. Самые сильные
эмоции и переживания, как сказал один не самый близкий
мне писатель, это эмоции вымышленные. Сокровенное – оно
моё и только моё, и потому никого никогда не
заинтересует. Я пишу не мемуары, а фикшн. И если Вы
задаете такой вопрос, и если Вам показалось, что все это
реально, возможно, я достиг своей цели: сделать текст
как бы реальным, а реальность по ту сторону текста –
вымыслом. На вопрос, имело ли место то или иное событие –
я все ж таки не отвечу и предоставлю возможность
читателю самому ответить. Герой «Людей в голом» похож
на меня, но это не я, а возможно какая-то моя часть,
усиленная до невменяемости.. Реальность – это только
сырой материал. Уже облекая нечто в слова, мы сразу
создаем вымысел и миф.
4. Может ли
исследователь выступить с критикой каких-то идей
своего близкого коллеги или приятеля, написать –
исключительно из идейных соображений - разгромный
отзыв или, например, публично раскритиковать доклад на
конференции? И при этом остаться с ним в дружеских
отношениях? Было ли у вас такое? Или похожая ситуация:
литературный критик и писатель, о котором он пишет,
дружат, - возможен ли тогда объективный анализ
творчества?
-
Универсальных моделей поведения, конечно, нет. В
жизни научного или академического мира случается
всякое. Прежде всего, коллега и друг в современном
академическом пространстве – понятия очень разные. В
отношении статьи или доклада друга вряд ли кто-то станет
выступать с резкой критикой, даже из идейных
соображений. Это сразу приведет к разрыву дружеских и
научных отношений. Прилюдная критика может означать
только упрек в некомпетентности, который
предполагает некие меры: не приглашать этого
человека на конференции, или не предоставлять ему
работу, на которую он претендует. Друг, если он
принципиально с тобой не согласен, публично,
выскажется очень осторожно и деликатно. Резко –
только в письме или кулуарно. Коллега – это не совсем
друг. Это – человек, с которым ты волею судеб вместе
работаешь или человек одной с тобой специальности.
Сейчас на Западе, в Европе и в США в академическом
мире – мощная конкуренция. Преподавателей
сокращают, и люди готовы решительно на всё, чтобы
получать зарплату 80-100 тысяч долларов в месяц. Тут ни
о какой дружбе говорить не приходится, и людей, если
они как будто бы дружат, на самом деле, большей частью
связывают взаимные интересы. В этой ситуации
происходит то, что вы описали – резкая критика
научного доклада или статьи потенциального
конкурента. Особенно в том случае, если конкурент
потенциально претендует на какую-то ставку, которая
уже занята. Его статьи стараются в журналах зарубить,
его доклады вызывают резкую критику и т.д. Научная
истина тут мало кого, честно говоря, интересует. В
России пока, слава Богу, такого не происходит. И если
происходит – то редко. У нас нет такой жесткой,
открытой конкуренции, и это нас пока спасает. Мы можем
увлеченно спорить друг с другом на конференциях и в
статьях, не рискуя друг друга подставить и не думая, как
это скажется на наших карьерах. До поры, до времени.
5. Какими словарями русского языка вы
пользуетесь? Необязательно, когда пишете свою вещь, -
вообще в работе и, может, быту?
6. Как вы думаете,
почему у многих авторов меняется отношение к
Набокову: от трепета перед его словесным гением до
высказывания неприязни (читал эссе Илличевского и
тихо удивлялся, чтоб не сказать больше). Почему я
спрашиваю это у вас: кажется, у вас в ЖЖ тоже была
критика набоковской художественной манеры?
-
Если о Набокове спорят, если он кого-то раздражает,
значит, он еще жив и интересен не только как монумент.
Изменение отношения современных литераторов к
нему, по-видимому, связано с тем, что наше поколение
старается всеми силами поместить себя в турбуленции
времени или, по крайней мере, говорить с территории
этих турбуленций. Набоков хорош как учитель на первом
этапе, у него можно поучиться, как выстраивать языковую
игру, как гудеть звуками, как обыгрывать корни слов.
Потом из него вырастаешь как из детской одежды. Он –
высокомерный сноб, интеллектуал, духовный номад,
утонченный, занятый собственными надуманными
страстями и проблемами, ни с чем внутренне не
связанный: о таких Шпенглер писал в своем «Закате
Европы». В этом величие Набокова – в умении быть именно
таким и именно плодотворным, мертвым, красивым, как
бабочки из его коллекции и чудовищно талантливым. Но
все-таки время, подземные сдвиги, гул эпохи – все это
должно проходить через автора. Сейчас – эпоха именно
таких литераторов. И потому неудивительно, что
Набоков раздражает.
Алексей:
- Я
прочитал, что Вы, Андрей Алексеевич, являетесь членом
большого жюри премии «Национальный бестселлер».
Хотелось бы для себя понять, что значит «национальное»
произведение литературы в многонациональной
стране? Вероятно, можно было бы найти положение об
этой премии, но мне интересно узнать Вашу личную точку
зрения по этому вопросу.
Андрей:
-
Одни считают произведения Джоан Роулинг настоящей
литературой, другие – совсем наоборот. А какой точки
зрения придерживаетесь Вы?
Татьяна:
-
Андрей Алексеевич, добрый день, Вас всегда интересно
слушать на лекциях по литературе, на которых Вы всегда
подчеркиваете, что у Вас «свое видение» и «свой подход».
Можно ли как-то его определить «в целом», например, в
отношении модернисткой литературы?
И второй вопрос: какое место Вы бы
определили себе в современной литературе как
автору фикшн? Мне показалось, что Ваши произведения
уступают Вашему таланту литературоведа.
Станислав:
-
Андрей, почему в ваших романах нет секса, и возникает
ощущение, что вы сознательно избегаете этих тем?
Маргарита:
-
Андрей Алексеевич, есть ли вероятность того, что
возможно будет посетить Ваши лекции за пределами
Петербурга и Москвы? Бываете ли Вы на каких-то
конференциях в других городах?
|